Супер-сочинение на заданную тему написал выпускник ДВГУ

ВЛАДИВОСТОК, 23 июня, PrimaMedia. Факультету журналистики Дальневосточного государственного университета (ДВГУ) в мае этого года исполнилось 50 лет. По случаю круглой даты немало журналистов, живущих и работающих в разных регионах страны, признавались в любви к родному журфаку — в письмах друг к другу, на интернет-форумах, дружеских посиделках во Владивостоке и далеко за его пределами. Один из тех, чье признание, насыщенное теплыми воспоминаниями, получила редакция РИА PrimaMedia, — Алексей Садыков, выпускник факультета журналистики ДВГУ 1997 года.

"В школе все мы писали сочинения, — начинает Алексей. — Темы были — от "Как я провел лето" до "Влияние образа Базарова на становление советской молодежи". Перед вами — попытка сочинения на тему "Что дал мне журфак ДВГУ". В полном соответствии с современными веяниями журналистики, даю ответ уже в лиде — профессиональные навыки, опыт общения с людьми, знания. Это если говорить формально. А если вспоминать по пунктам..."

Шапка предназначения

"Зимняя шапка была уродской, — делится воспоминаниями Алексей. — Черная, из синтетического меха, большая, несуразно скроенная — короче, шедевр советского шапкостроения. Она мне активно не нравилась. Но родители настояли на том, чтобы я надел именно ее, отправляясь на день открытых дверей журфака ДВГУ из родного Лесозаводска. Родную, привычную, хоть и местами потертую, надеть не разрешили — во Владивосток надо было ехать в новой, пусть и неуютной, колючей.

Шапка — вернее, то, как она на мне сидела, и как я в ней выглядел, занимала все мои мысли, пока мартовским утром 1992 года легендарный поезд № 691 "Лучегорск-Владивосток" (в народе его звали "остановка-на каждом-столбе") вползал в просыпающуюся приморскую столицу. Занятый мыслями о внешнем виде, только подходя к гуманитарному корпусу ДВГУ, я понял, что за ночь успел простыть — разболелось горло, стала подниматься температура, захлюпало в носу.

Я шел на журфак, мечты о поступлении на который грели меня второй год подряд. За плечами уже было несколько десятков заметок в районной газете "Знамя труда", с десяток материалов в молодежной газете "Отражение", около 40 выпусков школьной стенгазеты с пафосным названием "Совет дела-информ" — по нынешним меркам, крепкий, сложившийся 17-летний профессионал. Только это все было там, дома. Здесь, в Большом Городе, меня никто не знал. Да и нужен ли я ему вообще? По дороге к журфаку развернуться и быстро уехать обратно на том же "лучегорском" хотелось не раз и не два.

Остановила меня, скорее всего, та самая уродская шапка. Раз уж я проехал в ней почти 400 километров, раз уж дошел триста метров от остановки трамвая до корпуса, ну можно уже и потерпеть часик общения с будущими коллегами и преподавателями. А иначе — что, зря позорился?..

Последний приступ паники случился на входе в гуманитарный корпус. Я увидел вдумчивых молодых людей и девушек, входящих и выходящих из здания. "Так вот они какие, студенты", — уважительно пронеслось в голове. Были там и преподаватели — тоже такие, какими они мне представлялись по книгам советских авторов. А тут я — в своей уродской шапке... Поняв, что мне, такому, здесь вряд ли будут рады, все же решил заглянуть одним глазком внутрь. Промямлив в подготовительном отделении, что мне нужно на "жур...фак", получил четкое указание — вам на второй этаж.

Что было дальше, помню смутно. Вроде бы тогда я познакомился с Людмилой Алексеевной Васильевой, возможно, впервые увидел тогдашнего декана Михаила Юрьевича Шинковского, вероятнее всего, меня и таких же потенциальных абитуриентов приветствовал своей пламенной речью Валерий Михайлович Теплюк...

Слушать и внимать мешала все та же ненавистная шапка. Ее я держал за спиной, стараясь не показывать соседям. Я мысленно представлял, что думают о ней и обо мне в ней парни и девушки (особенно — девушки!), которые так же, как и я, приехали посмотреть на будущую альма-матер из своих деревень и поселков, как презрительно поджимают губы мои будущие преподаватели ("Да, в этом году, конечно, совсем какие-то заморыши приехали... Особенно вон тот, с уродской шапкой...")... Короче, сгорал со стыда, пока ни о чем не подозревающие хозяева факультета пытались разжечь в нас интерес к профессии.

Теперь, когда прошло уже почти 20 лет, сижу и думаю — а может, если бы не было этой уродской шапки, я бы никогда не пересилил себя и не перешагнул порог журфака?

Если бы не эти полтора часа детского позора, во мне бы не отложилось, что себя можно и нужно перебарывать — хотя бы несколько раз в жизни, в те моменты, когда ты делаешь серьезный выбор? В общем, "родители плохого не посоветуют".

Земля и люди

"Село Савиновка Дальнереченского района — это название даже коренным приморцам в третьем поколении мало что говорит, — продолжает Алексекй Садыков. - Это сегодня я знаю, что почтовый индекс Савиновки — 692135, а ее географические координаты — 45 градусов 17 минут северной широты, 134 градуса 21 минута восточной долготы (спасибо Яндексу и Гуглу). Сколько там живет народу — я не знал в 1992-м, не знаю и сейчас. Что характерно, и Яндекс с Гуглом об этом молчат. Не сильно разговорчив в отношении Савиновки и Росстат. Ему известно лишь, что сельское население Дальнереченского района составляло 1 января 2010 года 3949 человек. Сколько из них до сих пор проживают в Савиновке — знают только сами савиновцы.

Но для "старого" журфака (крайний выпуск — наш, 1997-го) Савиновка была меккой, зиккуратом, святилищем, колымой и раем в одном флаконе. Именно здесь неоперившуюся абитуру (а вместе с ней и студентов 2-4-го курсов) ждало первое серьезное испытание — "колхоз" (он же "картошка", он же "полевые работы", он же "помощь шефам").

Именно отсюда каждое новое поколение журфаковцев ежегодно привозило в овеянное легендами общежитие № 1 (сейчас в нем находится Восточный институт ДВГУ) табличку с дорожного знака с надписью "Савиновка". По традиции, его отдирали со столба на въезде в село в последнюю, "королевскую", ночь в колхозе. Позже трофей занимал почетное место в комнате геройских первокурсников.

В конце августа 1992 года, когда нас, разморенных сытным приветственным обедом шефов в богатом селе Малиново (борщ хлебосольные тетеньки из сельской столовой наливали нам в небольшие тазики, при этом смотрели на нас с материнской грустью — позже, уже в Савиновке, стала понятна ее причина), выгрузили у двух придавленных временем и погодой бараков, студентов в "колхоз" уже не отправляли. Помогать шефам бросали исключительно абитуру. Поэтому для усиления вместе с журфаком в Савиновку попали и новообращенные историки.

На месте стало сразу понятно — детство кончилось.

Пыльные матрасы и плоские подушки, выданные нам Василием Михайловичем (мы его звали между собой "Вася", позже оказалось, что он преподает предмет под названием "Экономика Дальнего Востока", суть которого осталась загадкой для всех вплоть до окончания университета) вкупе с деревянными нарами, на которых предстояло спать, и полиэтиленовой пленкой на окнах вместо рам настраивали на жесткий лад — тут надо было выживать и бороться за существование. Это мы еще не ездили на поле, ради уборки которого нас, собственно, сюда и привезли (картошку сажали на бывшем военном аэродроме, длина одного рядка составляла около километра), и не пробовали "изысков" нашей же, абитуриентской кухни!

Вокруг села живописно раскинулись сопки, заросшие лесом, в соседнем бараке поселились доблестные морпехи, по улицам бродили редкие местные жители, а единственный магазин работал всего час в день — что еще селянам и студентам нужно, кроме хлеба и соли?! В общем, исходные данные (особенно после первой ночевки в неотапливаемом бараке) были какими-то не очень радующими.

Но все это оказалось со временем сущей ерундой. Во-первых, все так жили. Во-вторых, ездили же сюда до нас люди, и ничего. В-третьих, каждому нашлось увлечение по интересам. Кому — горная речка и природа, кому — общение с молодыми лейтенантами морской пехоты (никогда не забуду, как один из них, пьяный в дым, пытался четыре раза подряд исполнить под гитару песню "Орден" — ту, которая начинается словами "Мне старушка одна на базаре сказала...", предваряя свое соло предупреждением: "Это очень серьезная песня" — при этом инструмент держали двое абитуриентов, а исполнителя — еще двое), кому — поиски браги и табака, а также чего-нибудь съестного во дворах и на огородах местного населения.

Постепенно пообтерлись.

В первые же дни мы поняли, почему добрые тетеньки из столовой провожали нас в Савиновку чуть ли не со слезами на глазах — кормиться здесь мы должны были сами, а в рационе — на первое, второе и третье была картошка, картошка и еще раз картошка. Она же — только в сыром виде — занимала все наше время с утра и до вечера. Нескончаемые рядки, десятки сеток со "вторым хлебом", ведра, пыль, комары, адская жара, которую сменил внезапный холод в начале сентября (Савиновка — все-таки не Мальдивы).

Вопросы питания молодые растущие организмы со временем научились худо-бедно решать. Что-то покупали у местных (один дед, к которому мы пошли за яйцами и молоком, долго рассказывал нам, что здесь все вокруг один сплошной "совсекрет", т.е. "совершенно секретно"), что-то привозили родители (те, которые имели возможность до нас добраться), что-то вымучивали на кухне. Нашей комнате так и вообще однажды повезло — троих из нас отрядили в соседнее село на помощь маме водителя нашего "КамАЗа". Убирать небольшой домашний огород после километров совхозного поля было все равно что съездить в Сочи после многих месяцев смен в забое. Хозяйка одарила нас салом и еще какой-то снедью, которую мы умудрились растянуть почти на месяц.

Особым шиком был кофе "Ячменный колос", пачку которого мы купили в сельмаге и заваривали по утрам, перед отъездом на поле, в своей комнате (нашлись и кипятильник, и литровая кружка). Верх блаженства — булка "майская" с повидлом, обсыпанная сахарной пудрой, за которой надо было охотиться в магазине, "подававшаяся" к этому божественному напитку. В Малинове — там, где жили добрые поварихи — нашлись и недобрые люди, которые, прознав о том, что совсем рядом живут и работают несколько десятков голодных абитуриентов, щедро отгрузили в наш сельмаг сушки и пряники. Сушкам мы были только рады, а вот из пряников полезли жирные мучные черви...

С обустройством тоже справились. Побродили по деревне, пошарили в брошенных домах — и вот уже застучали по всему бараку молотки, завизжали пилы, появились полочки и прочие приспособления.

Желающие "употребить" все порывались доехать до соседнего села Ариадное, где, по слухам, страдали такие же подневольные, как и мы, химики.

"Они же химики, — разумно рассудили наши. — Значит, должны знать, как из картошки гнать самогон".

Отправленные к "науке" гонцы принесли безрадостные новости — химики были такими же абитуриентами, и из всей химии знали пока только таблицу Менделеева, да и то частично.

Начались визиты в местные "браговарни". Естественно, травились, естественно, начальство нас ругало. Кульминацией спиртового промысла стало ежедневное (чтобы не заметили) сцеживание браги из запасов морпехов, на которые кто-то случайно наткнулся в пустующей половине соседнего барака. Офицеры долго еще отрывались на срочниках-доходягах, когда обнаружили недостачу...

Главная радость колхоза — дождь. Если он шел — "поле" отменялось. Свободное время убивали по-разному — осваивали в совершенстве карточные игры, читали, вели философские (и не очень) беседы. Кто-то раздобыл краски. В дождливые дни комнаты стали расцвечиваться картинками и изречениями классиков. Пришли и к устному народному творчеству. В нашей комнате еще в первый день твердо решили: напишем гимн колхоза, чтобы передавать его из уст в уста следующим поколениям журналистов. Напряженная работа мозгла длилась два дня. В результате родились бессмертные строки: "Не за счастьем, не за славой собирались мы в далекий путь..." Дальше дело застопорилось. Зато появилась песня: "По сопкам из Маньчжурии мчался паровоз, проклятые японцы везли на нем овес" про героя Гражданской войны в Приморье Сергея Лазо, сожженного японцами в паровозной топке. Заканчивалась она словами самого героя: "Жар костей не ломит..."

В дождь хуже всех было морпехам-срочникам. Они обучались воинскому искусству, ползая по раскисшей земле по-пластунски и форсируя водную преграду (горную речку, температура воды в которой и в солнечные дни не превышала 3-5 градусов).

Возвращалось солнце, снова нужно было, стиснув зубы, возвращаться на поле. Тем временем стало холодать, и многие простыли. Меня спасала телогрейка, привезенная родителями. Руководство решило начать протапливать бараки. Система отопления состояла из насоса, постоянно подающего воду из скважины в огромный бак с топкой, стоявший рядом с бараком, из которого получившийся при нагревании пар по трубам шел через все здание. Правда, система не была закольцована — пар на другом конце барака просто выходил из трубы, не оставляя никакого тепла в батареях. Попытки обогреть абитуру прекратились после того, как истопник из историков, напившись браги, сначала спалил в печке топор, а потом чуть не залез в нее сам (благо, размеры топки позволяли). К тому же, и местные жители стали жаловаться на исчезновение целых поленниц с их дворов...

В колхозе мы познакомились с Дмитрием Александровичем Мотовиловым. Это потом многие из нас будут с ним дружить, пользоваться его советами, кому-то даже посчастливиться поработать вместе с ним. А поначалу его появление было встречено настороженно. Первое, что сказал Мотовилов за завтраком, было: "Компот нельзя подавать на стол горячим! Он должен быть остужен!" и "Картофель на завтрак я не ем! Я завтракаю кофе с хлебом и маслом!" Уже на следующее утро он вывесил объявление (почему-то на английском языке): "Дамы и господа! У меня пропали пара белых носков, одеколон "Консул" и мыло "Пальмолив". Нашедшего просьба вернуть в комнату № 3". Пропажу, конечно же, не нашли. Дмитрий Александрович вскоре уехал, оставив нас в легком недоумении. Но все его странности мы ему простили позже, когда он вернулся, чтобы отвезти нас домой. Это был едва ли не первый в моей жизни настоящий культурный шок, оставивший неизгладимое впечатление. Но об этом — чуть позже.

Про колхоз можно вспоминать до бесконечности. Чего стоит баня раз в две недели, в которую (и обратно) нас возили в открытом кузове "КамАЗа" по пыльной дороге за 20 километров, дежурство по кухне с чисткой горы картошки, купание в ледяной горной речке, знакомства, первые романтические чувства, измывательства над нашими грузчиками, которым каждый рядок норовил "соорудить" сетку потяжелее (момент загрузки "сувенирного" мешка в кузов "КамАЗа" собирал зрителей с трех-пяти соседних рядков)... И новое для нас чувство единения, которое мы ощутили, приехав на учебу во Владивосток после колхоза. На факультете выяснилось, что некоторые из наших сокурсников все это время "работали с документами" в деканате. Поначалу их считали "чужими" все, кто прошел месяц Савиновки. В один из первых дней преподаватель, выясняя, кто отсутствует на занятии, назвал чью-то фамилию. В ответ — тишина. Преподаватель: "А где такой-то?" Аудитория: "А мы его не знаем — он в колхозе не был..."

Последним ярким впечатлением колхоза стали весело пылающие в ночи давно заброшенные геологами финские домики, расположенные на окраине села. Они случайно загорелись во время "королевской" ночи. Селяне и абитуриенты до утра спасали никому не нужные здания, передавая друг другу ведра с водой из речки. Один из жильцов нашей комнаты, ввалившийся в барак часов в пять утра, перепачканный сажей и пропахший дымом, всхлипывал: "А какие там были елочки! Жаль, не уберегли!" На завтраке "Вася" хмуро и коротко произнес, глядя в стол: "Ущербу на миллион. Председатель сельсовета приезжал разбираться. Я думаю, что подожгли не наши..."

Уезжали из Савиновки, стараясь записать на подкорку осеннюю золотую красоту окружающих сопок, вид ненавистных и в то же время таких родных бараков, шум горной речки... Прибивали на стену своего сурового обиталища панамки и кеды, расписывались на ней как на рейхстаге, дырявили головами и руками полиэтиленовые "стекла"...

Два шока — культурный и природный — ощутили уже в десятках и сотнях километрах от Савиновки.

На вокзале Дальнереченска Мотовилов, вернувшийся из Владивостока, чтобы организовать наш отъезд, вдруг взял гитару и запел под холодными осенними звездами: Moonlight and vodka, take me away Криса де Бурга. Для меня это было сродни явлению пришельцев в сияющих одеждах посреди картофельной гряды.

Второй удар нанесла природа — сойдя через полтора часа с поезда в Лесозаводске, я увидел, что здесь на деревьях все еще зеленые листья, да и вообще — лето никуда не торопится. А в Савиновке по утрам замерзала вода в кранах и на лужах. В день нашего отъезда все листья уже облетели с деревьев и покрыли ковром землю, приготовившуюся к долгой зиме... Я шел домой в своей "боевой" телогрейке нараспашку и был абсолютно, нескончаемо счастлив".

Ученый свет

"Чему и от кого мы научились? — задается вопросом автор послания.— Начнем с важнейших для журналиста качеств — внимания к деталям и способности разговорить, удивить собеседника. Думаю, что не для одного меня наработка этих навыков началась с общения с замдекана Людмилой Алексеевной Васильевой.

Про "корову на газоне" мы узнали еще во время поступления на журфак. Именно Васильева призывала искать ее в любой истории, о которой мы хотим рассказать людям со страниц газет, в радио— и телеэфире. Когда мы морщили лбы над финальным испытанием — творческим конкурсом, во время которого нужно было прямо написать заметку, — Людмила Алексеевна посоветовала: "Не пишите скучных материалов. Ищите корову на газоне — что-то необычное посреди обычной вроде бы истории".

Позже, на зачислении, от Васильевой же услышали (в аудитории присутствовали и родители некоторых сокурсников): "Да, мамы и папы! Мы теперь советуем вам даже научить ребенка правильно пить перед поступлением в вуз! Такое уж время..."

Кто из учившихся в 90-е и нулевые не подпадал под обаяние Людмилы Алексеевны?! Я таких не помню. Можно было обижаться на ее дотошность (иногда она могла и спросить, обедал ли ты сегодня или "Как дела на личном фронте?"), но никто не будет отрицать — она была в те времена "стержнем" факультета, вокруг которого всегда бурлила жизнь.

У кого бы что ни отложилось в памяти, но для меня деканат в те времена вспоминается родным домом. Двери его никогда не закрывались. На перемене здесь всегда толпился народ — от растерянных заочников из дальневосточной глубинки до "больших пацанов" со старших курсов. Либерализм на журфаке в те годы процветал. Здесь всегда можно было поболтать с говорливым секретарем факультета Олесей, услышать ободряющие слова (или дружеский, а то и не вполне — разнос) от Васильевой и Шинковского, преподавателей, заглянувших сюда передохнуть. Возле доски с расписанием, вывешенной рядом с деканатом, вообще, по-моему, прошла половина из пяти лет, проведенных в университете.

И еще "из Васильевой" (в двух-трех абзацах о ее кипучей энергии и активной работе все равно не расскажешь). На своих семинарах она нам советовала: "Проще всего общаться с людьми в поезде. Вы их больше никогда не увидите, они вас — тоже. Поэтому не стесняйтесь раскрывать собеседника. В работе вам это пригодится". Для кого-то может, и банальность, вычитанная в книжках, а для кого-то — бесценный навык. Во всяком случае, впервые об этом я услышал из ее уст.

Однажды мы с товарищем заглянули на факультет под Рождество. Новый семестр еще не начался, преподаватели и студенты заключили на сессии временное перемирие до окончания праздников. Возле деканата мы встретили Людмилу Алексеевну. Поздравили друг друга с праздниками. Васильева достала из пластикового пакета... трехлитровую стеклянную банку, набитую деньгами. "Вот, берите, вам причитается, — отсчитала она несколько купюр. — Это от ректората — подарок студентам, доплата к стипендии". Мы говорим: "А почему в банке, Людмила Алексеевна?" "Ну, так времена сейчас недобрые, из кошелька и вытащить могут", — охотно пояснила она. Кажется, потом она как-то даже использовала "тему банки" в своем материале, опубликованном в "Комсомолке".

Не менее важные для журналиста ирония, а также трепетное отношение к фактам и качеству знаний... Тут, конечно, никуда без Михаила Юрьевича Шинковского. Одно из первых впечатлений от тогдашнего декана — полупрозрачные черные (наверное, шелковые) носки, выглядывающие из его модных туфель во время променада между деканатом и доской с расписанием. Михаил Юрьевич любил выглянуть на переменке из своего кабинета и "выйти в народ". При этом мог 15 минут рассказывать о какой-нибудь недавней своей важной встрече, а мог и вспомнить, что в наши годы на спор выпивал по 9 литров пива за вечер.

Когда я на третьем курсе вернулся из длительной поездки в Японию, Михаил Юрьевич, любивший и хорошо знавший эту страну, стал рассказывать о посещении ресторана в Токио. "Недопитую гостем бутылку там помечают ярлычком с его именем — в надежде, что тот когда-нибудь вернется и допьет, — помолчал Шинковский. — Но ты, Садыков, вряд ли в таком был..." Ну что мне оставалось ответить? Последующие несколько дней Михаил Юрьевич приветствовал меня по утрам исключительно японским "Охайо, годзаймас!" Мог, мог наш тогдашний декан поиронизировать...

Осенью 1995 года мы с одним моим товарищем вдруг взяли и сорвались в многодневную поездку по маршруту Владивосток-Москва-Санкт-Петербург-Владивосток (просто купили билеты на поезд и поехали). По возвращении наш курс приветствовал нас аплодисментами. На ближайшей "паре" в аудиторию заглянул Шинковский. В своей неподражаемой манере он величественно окинул взглядом класс, нашел глазами нас и отчеканил: "В понедельник к 9 утра оба — ко мне". Все выходные (а дело было в пятницу) мы ломали головы — как оправдать свое месячное отсутствие в разгар семестра. Проработали несколько вариантов, но все они казались нам довольно зыбкими. Остановились на версии, предложенной Мотовиловым ("творческая командировка"). Утром в понедельник на ватных ногах (мы учились на бюджетном отделении, и каждый серьезный просчет, грозивший отчислением, превращался для нас в два года армии, а тогда как раз кипела "первая чеченская", которая требовала все новых бойцов) мы пришли в деканат. Шинковский вышел в "предбанник" из своего обиталища, покачался на носках взад-вперед, заложив руки за спину, и неожиданно спросил: "А вы, друзья, часом, факультетом или вузом не ошиблись?" Мы примерзли к полу. Перспектива участия в штурме Ханкалы или Ножай-Юрта становилась реальностью. "Нет!" — горячо запротестовали мы. "Я хотел сказать — может, вам в цирковое надо было поступать?.." Лед растаял. Конфликт был исчерпан.

Никогда прежде мы не готовились к сессии так усердно.

Любимой фишкой Шинковского-преподавателя был "вопрос на автомат". Он мог быть задан в любой момент, и каждый из нас постоянно чувствовал себя знатоком из команды "Что? Где? Когда?" Правильный ответ на этот "золотой" вопрос сулил "автоматическую" пятерку в зачетку по предмету, который вел в тот момент Михаил Юрьевич. Вопрос мог быть из любой области, а интернета под рукой тогда еще не было. Несмотря на всегдашнюю уникальность вопроса, счастливчики, ответившие на него, были на каждом курсе. Но вот тех, кто дважды "брал золото", я не припомню. Мне запомнился один из таких вопросов: "Кто изображен на банкноте в 500 долларов?" Нам даже давались выходные на поиски ответа, но, увы... Ответ я узнал примерно через год, из фильма "Скалолаз" со Сталлоне. А тогда я даже не представлял, что такие купюры существуют.

"Знания, — любил повторять Шинковский, — работают 50 лет. Учитесь и получайте их, пока есть возможность".

В работе журналиста он ценил не только острый глаз и отточенное перо, но и точность в передаче фактов, наставляя нас перепроверять их по несколько раз.

Точность, точность и еще раз точность, но и разумное соблюдение баланса между полученными в ходе работы знаниями и тем, что можно опубликовать в своем материале, — за это ратовал Валерий Михайлович Теплюк, наш единственный тогда профессор. Подход к освещению событий он демонстрировал, распахивая и запахивая на себе американскую фланелевую рубашку, под которую была надета белоснежная футболка. "Татуировку на груди, — рассказывал он, расстегивая пуговицы, — настоящий моряк должен показывать всем". После этого он прикрывал распахнутую рубашку: "Но не всю..."

В 1995-м, когда случилось землетрясение на Сахалине (за считанные секунды с лица земли исчез город Нефтегорск), выживших и раненых стали привозить во Владивосток. Редакция "Комсомолки" отправила меня в "тысячекоечную" больницу — заметку ждали в Москве. Каким-то чудом я все-таки пробрался в палату, в которой на койке сидела растерянная, заплаканная молодая женщина. Она бережно прижимала к груди своего грудничка — все, что осталось у нее от большой семьи. Девушка рассказала мне, как было страшно и больно оказаться под развалинами, что чувствует человек, осознавший, что никто из его родных не выжил — даже муж, находившийся в соседней комнате... В заметке от ее рассказа осталось, может быть, два-три предложения: мне показалось, что это как раз история про "татуировку, но не всю" — выжившим и так было нестерпимо больно, а остальным — зачем им рвать душу, газеты ведь читают и сердечники, и гипертоники...

Теплюк, конечно, пижонил. Но как-то по-доброму. "А вы зачем к нам приехали?" — спросил он меня на вступительных экзаменах. "Журналистом хочу стать", — промямлил я, теряя надежду. "Журналистом? И для этого поехали в такую даль? — продолжал он допытываться. — А чего дома не сиделось?" "Ну ладно, Валерий Михайлович, не пугай мальчика", — выручила Васильева. "Вот я пришел к вам в джинсах и фланельке, — говорил он, расхаживая перед доской в любимой нашей 420-й аудитории. — А к "рафовцам" (студенты российско-американского факультета, РАФ, или "мажорского") я обычно хожу в костюмчике. Там люди серьезному делу обучаются..." Девочки млели. Профессор, автор бесчисленных трудов по журналистике ("Журналист меняет профессию", по-моему, и сейчас изучают на факультетах журналистики не только во Владивостоке), человек удивительной судьбы, прошедший моря, океаны, жизненные неурядицы и вершины славы...

Мы все его любили. А хоронить Валерия Михайловича пришло, наверное, полгорода...

Доскональное знание технологии производства газеты. Это, конечно, был конек Галины Евгеньевны Леоновой. Низкий вам поклон за вбитые на всю жизнь в подсознание "морзаны" и "бабашки". Знания об этих пробельных элементах (уже практически не использующихся в полиграфии сегодня) выжжены каленым железом, залиты расплавленным свинцом и навсегда отпечатаны на обратной стороне коры головного мозга каждого, кто прошел "огонь и воду" "Техники СМИ". Галина Евгеньевна... Гроза первого курса, человек со стальными нервами, при этом в жизни удивительно мягкая и добрая женщина... Какими только словами мы не проклинали все эти "линейки", "квадраты" и биметаллические печатные пластины, какими только эпитетами не награждали различные части наборных и печатных машин! На факультете ходили легенды о студентах, сдававших "Леонову" с 13-го, а то и 18-го раза. Нам повезло меньше. Как раз в 1992-м ввели правило, согласно которому один экзамен без комиссии можно было сдать не более трех раз.

Адские муки наши! Учебников по этому ненавистному предмету в читальном зале гуманитарного корпуса было, по-моему, два, да и те были в жутком состоянии. За ними выстраивалась очередь чуть ли не на месяц вперед. В библиотеке Горького — та же ситуация. Горе нам, бедным! Нашу боль не могли понять даже историки, которых "кормят" на первом курсе латынью. Может быть, только солдат-первогодок, услышавший в своей части "Духи, вешайтесь!", способен был представить наши ощущения. Но мы (как и многие до нас, как и многие после) выстояли. У меня лично получилось с третьего раза. И я до сих пор, разбуди среди ночи и спроси, на сколько оборотов вращается какой-то там барабан в печатной машине, отвечу на вопрос верно. Хотя именно это мне пока в жизни и не пригодилось. Зато пригодилось привитое Галиной Евгеньевной понимание процесса выпуска газеты как единой производственной цепочки — знание важное, особенно для начинающих журналистов, для которых "дедлайн" поначалу — всего лишь пустой звук...

Конечно же, русский язык! Вот это как раз и есть то (цитируя телевизионного классика), "без чего нас невозможно представить, еще труднее — понять". Оказывается, до прихода в университет, несмотря на все свои школьные пятерки по русскому языку, я ничего не знал о родной речи (как устной, так и письменной). Первый же тест на знание русского (не знаю, сохранилась ли традиция давать абитуре журфака диктант "на остаточные знания") выявил среди нас только одного грамотея, который получил "пятерку" — впервые, по-моему, за всю историю журфака. Большинство получили "тройки" (в их числе и я), а "двоек" среди 50 работ было штук 12-13.

Чего еще никогда не забуду — это всевозможные орфоэпические и лексические "минимумы", которые в нас вбивали со страшной силой наши преподаватели. Грамматика, пунктуация, изнурительные диктанты из каких-то невероятно сложных (с точки зрения языка) книжек классиков, не менее сложные изложения и зубодробительные правила... Всего этого на факультете было в достатке. Если не ошибаюсь, на журфаке дольше всего (три года) преподают именно русский язык. И, кстати, не зря.

В 1992 году я говорил "тудой" и "сюдой" и считал себя вполне грамотным молодым человеком. Теперь мне не стыдно в этом признаться. Потому что повезло с преподавателями.

И хорошо, что есть возможность сказать "спасибо" за крепкое знание родного языка Валетине Танасовне Леонтьевой, Ольге Шалвовне Надибаидзе, Ларисе Евгеньевне Кирилловой. Простите, если кого забыл. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что выпускник журфака ДВГУ — где бы он ни жил сейчас — примерно курса с четвертого и всю оставшуюся жизнь "на автомате" поправляет тех, кто говорит рядом "звОнит" или "калидор". Что это, как не оценка "отлично", выставленная временем нашим преподавателям..?

К сожалению, обо всех преподавателях и их предметах (во вкладыше к своему диплому я насчитал 41 дисциплину) здесь не расскажешь. Заранее прошу извинения у всех, кого не упомяну ниже — никаких площадей и ресурсов на это не хватит. Всем вам — терзавшим и мучившим нас для нашей же пользы — огромное "спасибо". Отдельные благодарности — Нинель Константиновне Михайловой (увы, ныне покойной) за привитый интерес к истории нашей журналистики, Андрею Владимировичу Калачинскому за любовь к родной истории (особенно — русского мата), Татьяне Михайловне Телицыной и всем нашим преподавателям литературы за возможность ценить качественное слово, Сергею Николаевичу Ущиповскому и Михаилу Юрьевичу Шинковскому (тоже, к сожалению, ушедшему от нас) за открытие Азиатско-Тихоокеанского региона, Дмитрию Александровичу Мотовилову за пробужденный интерес к иностранной прессе, Светлане Михайловне Дударенок за знакомство с миром религии, Валерию Михайловичу Теплюку (его, к сожалению, тоже нет с нами) за понимание журналистской этики, Галине Яковлевне Островской за знакомство с миром театра и телевидения, Юрию Петровичу Стройкову за "синефильство" — словом всем, кто тратил на нас свое время и силы, кто готов был принимать наши иногда нелепые ответы и искренне радовался вместе с нами знаниям, полученным в стенах университета.

Мы такие, какими мы стали. Думаю, что в лучших своих проявлениях — во многом благодаря вам. Спасибо за знания и навыки, которыми вы с нами поделились..."

Было, есть и будет

"Традиции и обычаи — то, без чего невозможно изучить целые страны. Профессиональные сообщества — будь то круг людей, занимающихся одним делом, университет в целом или отдельный факультет — также не могут существовать без них.

На журфаке в 90-х было по крайней мере четыре вполне устоявшихся обычая. Перво-наперво — это, конечно, посвящение первокурсников. Конечно, на каждом факультете каждого вуза оно происходит ежегодно, но на нашем факультете, как мне кажется, это мероприятие происходило всегда как-то по-особенному. Готовить "шоу" обычно поручали четверокурсникам. Сценарий, номера и ход выступления всегда зависели только от нас самих. Но по ходу действа всегда случались сюрпризы.

Когда посвящали в студенты нас, помимо сценок, разыгранных старшекурсниками, и ответного слова, которое были обязаны представить пока еще абитуриенты, удивил всех собравшихся Шинковский. Декан, выслушав и посмотрев все выступления, сел за преподавательский стол, поставил на него бутылку "Столичной" и вызвал одного из наших коллег.

Михаил Юрьевич налил водку в две стопки и стал задавать нашему товарищу шутливые вопросы. После каждого из них следовала цитата из классика на тему спиртного и поглощение очередных 50 граммов. Такое вот "введение в жизнь".

По негласному закону факультета, первокурсники должны были "угостить" старших товарищей, посвятивших их в студенты. Празднование всегда переносилось "на пленэр" — в Покровский парк (тогда там еще не было собора). Эти сборища вызывали всегда двойственные чувства у окрестных бомжей. С одной стороны, после нас оставалось много пустых бутылок, с другой — чтобы достать их, нужно было приложить усилия — бутылками, как елочными игрушками, обильно украшали деревья в парке.

Одно из таких чествований нашло наутро отражение в стенгазете "руки неизвестного мастера", вывешенной на всеобщее обозрение на доске с расписанием напротив деканата. На ней были обильно представлены фотоизображения "лучших перьев факультета", поглощающих паленую водку прямо "из горла". Долго потом эти самые "перья" гонялись по закоулкам гуманитарного корпуса за отважным папарацци. Но фотографии, содранные со стенгазеты, до сих пор любовно сохраняются в семейных альбомах...

Второй традицией был непременный неофициальный выпускной, который дипломированные специалисты закатывали в честь преподавателей в каком-нибудь из ресторанов города. В нашем случае гуляли в Доме журналистов (сейчас, по-моему, не существует). И вот уже в этот день преподаватели должны были держать театрализованный "ответ" перед своими студентами. В 1997 году "звездами" вечера были Татьяна Михайловна Телицына, Дмитрий Александрович Мотовилов, Людмила Алексеевна Васильева. Они показывали костюмированную сказку в нескольких частях с вступлением и антрактом. Но затмил всех, конечно, Сергей Николаевич Ущиповский, игравший в постановке роль занавеса. Мы в долгу не остались — закончилось все пляской на столах.

Третью традицию начали пр